ПОСЛЕ ПЕРЕВОРОТА

Когда собралась вся семья, началось совещание, что же нам делать.

Бежать некуда. Защиты из-за отъезда гардов никакой.

— Одно необходимо сделать, — сказал я юнкерам, — сейчас же спрятать оружие и переодеться в штатское платье.

— Но где его взять?

— У Толюши платье есть, вам же я дам своё.

Но моё платье было им непомерно велико.

— В таком случае сейчас же срежьте погоны.

Но молодёжь заупрямилась.

— Погоны мы не снимем, — заявили они, — а оружие спрячем на чердаке, дабы его можно было достать в критическую минуту

— Нет уж, прячьте его так, чтобы не смогли разыскать. О сопротивлении не может быть и речи. Нельзя втроём сопротивляться тысячам.

С этим гарды согласились, но погоны не сняли.

Весь день моя семья сидела дома и никуда не выходила, за исключением меня, отправившегося на рекогносцировку. Я дошёл до переполненной народом Светланки. Куда девались нарядные платья дам? Все как-то в один день обнищали и обносились, но зато всюду бросались в глаза красные банты. Людей без банта я не насчитал и одного десятка. Даже на двух маленьких кадетиках в шинелях без погон виднелось по красненькому бантику.

Вероятно, рука заботливой мамаши, думал я, срезала погончики и украсила грудь мальчиков красными ленточками.

По Светланке носились грузовики, переполненные солдатнёй и бабами. Слышался писк и визг. Это катание на грузовиках было характерным явлением, как только власть переходила к коммунистам.

Я прошёлся немного по Светланке, но отсутствие красного банта на шубе так выделяло меня, что я решил возвратиться домой. Вечером к нам пришли Рудневы, и Сергей Петрович сообщил о бегстве генерала Розанова. Елизавета Александровна волновалась за судьбу своего сына Шуры, не приехавшего из Раздольного в отпуск. Что-то с ним случилось. Юнкера без боя в руки красным не дадутся. {284}

Мы долго советовались с Сергеем Петровичем, что предпринять. В конце концов решили завтра же отправиться к сербскому послу и просить его доставить наши семьи в Сербию, а если он в этом откажет, то обратиться к японскому командованию.

С момента переворота большую роль в нашей жизни стал играть матрос Петя Зотов, наш симбирский знакомый. Он не уехал с гардами и часто приходил на побывку к Рудневым. Он приносил с собой политические новости, всегда запугивая нас и рассказывая самые страшные вещи.

Мне всегда казалось, что Зотов стоит во главе матросского комитета и все постановления принимаются не без его участия.

Однажды он сообщил нам, что через три-четыре дня назначена варфоломеевская ночь, во время которой решено перерезать всех «буржуев» и беженцев. Эти известия ещё больше подтолкнули меня с Рудневым к решению покинуть Владивосток.

Когда же настала ночь и юнкера уснули, я под влиянием зотовских сообщений собрал их мундирчики и шинели, а жена, плача, срезала с них ножницами погоны.

На другой день молодёжь выразила неудовольствие самочинному поступку жены. Но каждый в отдельности был рад, что без погон ему не придётся защищать «честь мундира».

Сделав утром рекогносцировку, я вернулся домой с успокоительным известием, передав содержание только что расклеенных на улице афиш. В них сообщалось, что после бегства генерала Розанова, похитившего часть казённых денег, вся верховная власть перешла к местному земству, во главе которого стоял Медведев, эсер по убеждениям. В этих же объявлениях содержалось обращение к офицерству и юнкерам. Им предлагалось снять погоны и гарантировалась жизнь.

Заявления новой власти до известной степени успокоили нас.

Возможно, само земство было коммунистического направления. Японское командование в лице генерала Оя неоднократно заявляло, что не потерпит в Приморье насаждения коммунизма.

Молодёжь побежала читать афиши, а мы с Рудневым, верные вчерашнему соглашению, отправились к сербскому послу. Посол жил на одной из горных улиц, в скромном деревянном домике, и принял нас любезно. Это был красивый, рослый молодой человек, лет тридцати пяти. После признания Серби-{285}ей правительства Колчака посол направился в Омск. Но неопределённость в положении Омского правительства заставила посла принять выжидательную позицию.

Мы представились и попросили дать возможность пробраться в Сербию.

— В Екатеринбурге, — сказал я, — моя семья оказывала посильную помощь сестре вашего короля, Елене Петровне. Прошу ныне оказать гостеприимство нам.

Посол внимательно выслушал рассказ о пребывании у меня великих князей и об аресте Елены Петровны. После этого посол сказал, что великая княгиня теперь находится в Сербии и вряд ли он может рассчитывать на её помощь. Сербы очень демократичны, и положение родственников короля не имеет того значения, каковое было у родственников русского Царя — великих князей. Елена Петровна в Сербии только сербская гражданка.

— Я не отказываю вам в гостеприимстве нашей страны и не только выдам вам визы, но и поспособствую если не даровому, то удешевлённому проезду на чехословацких кораблях. Но я наотрез отказываюсь содействовать побегу ваших сыновей — офицеров армии. Это не моя задача. Мы предприняли все меры к доставлению последних в Россию.

Такое заявление посла привело меня к решению поблагодарить его за внимание, но от предложения отказаться.

От сербского посла мы отправились в японский штаб.

Нас приняли, но менее любезно. Ожидая в прихожей, мы заметили русских офицеров, находившихся под охраной японского командования.

Долго ждать не пришлось, и нас ввели в кабинет начальника по фамилии Ватангбе. Был он в чине майора и хорошо владел русским языком.

Мы изложили просьбу о вывозе наших семей в Японию.

Рассматривая наши визитные карточки, он обратился к Рудневу с вопросом: «Не бывший ли вы московский городской голова?»

Руднев ответил отрицательно, сказав, что последний раз в Москве он был в качестве делегата от Симбирской губернии на выборах Патриарха Тихона. Японец очень заинтересовался этим и начал расспрашивать Руднева о построении церковной власти в России. {286}

Наконец Ватангбе обратился ко мне:

— Скажите, а вы кто?

— Я бывший управляющий Волжско-Камским коммерческим банком в Екатеринбурге, ныне член дирекции того же банка, член совета министра финансов Омского правительства и бывший член правления Алапаевского горного округа.

— Так-с, — засюсюкал японец, — очень, очень приятно познакомиться. Я хотел бы знать: почему, не принимая участия в борьбе против большевиков, вы всё же желаете покинуть вашу Родину?

— Во-первых, потому, что я уже находился под властью коммунистов в Екатеринбурге и не желаю опять подпасть под эту власть. Во-вторых, я имел честь принимать у себя великого князя Сергея Михайловича, за что заочно приговорён к расстрелу. В-третьих, когда чехи взяли Екатеринбург, я был избран председателем праздника, устраивавшегося в честь чешских войск. Поэтому я и думаю, что мне не миновать ни тюрьмы, ни расстрела.

Японец задумался.

— Хорошо, — сказал он, — если вас захотят арестовать, то дайте нам знать. Мы обещаем подать вам помощь, а чтобы быть более уверенным в этом, я дам визитные карточки с этой надписью. Она гласит, что во всякое время, когда вы или ваша семья сюда явитесь, вы будете здесь приняты.

Мы поблагодарили японского офицера и, идя домой, пришли к заключению, что вряд ли это обещание будет сдержано. Когда придут арестовывать, то бежать в японский штаб будет уже поздно. Но кое-какая надежда всё же теплилась, а, как известно, утопающий и за соломинку хватается.

Наши юнкера тем временем осмелели, и держать их под домашним арестом было трудно.

Вскоре явился из Раздольного Шура Грязнов. Он поведал нам историю, пережитую училищем и подтверждённую показаниями других юнкеров. Последнее обстоятельство особенно важно ввиду привычки Грязнова к преувеличениям и искажению истины.

Когда весть о бегстве Розанова и о переходе власти к коммунистам достигла училища, всё начальство во главе с Герц-Виноградским заперлось в офицерском флигеле. {287}

Вскоре Девятый полк, стоявший в Раздольном, решил обезоружить юнкеров. Дежурным офицером по училищу оказался храбрый серб Дмитрович. Он, увидя приближающиеся цепи пехоты, вызвал юнкеров к стоящей у крыльца батарее и скомандовал зарядить пушки картечью. Солдатня, увидев эти приготовления, попятилась и ушла в свои казармы.

После этого начальство решило двинуться всем училищем в конном строю во Владивосток. Оказалось, что в цейхгаузах много белья и пожертвованного американцами и японцами обмундирования, в то время как юнкера вшивели в грязном белье. Всё заграничное добро пришлось бросить. По прибытии во Владивосток начальника училища посадили в тюрьму. Пятого февраля состоялось производство в офицеры, с чем юнкеров поздравил председатель Земского правительства Медведев.

Сына зачислили на службу в артиллерийское управление, после чего мы вздохнули несколько свободнее. Авось гроза пройдёт и нас не тронут. Однако последующие события вновь внушали опасения. Первым арестованным из наших знакомых оказался Николай Иванович Сахаров. Тот самый Коля Сахаров, который в Симбирске в день окончания гимназии с золотой медалью отправился с семью эсерами в Ундоры грабить почту. Их схватили. Сахарова как несовершеннолетнего посадили в тюрьму на пять лет, а товарищей по соучастию в преступлении повесили.

Сахаров, совершенно переменивший политические воззрения и ставший ярым поклонником капиталистического строя, поступил на службу в Министерство финансов в Омске, где мы и возобновили знакомство. Незадолго до падения власти Колчака он был послан во Владивосток на смену уехавшему к Семёнову Сергею Фёдоровичу Злоказову, состоявшему управляющим Комитетом по ввозу и вывозу.

Вскоре после его ареста, встревожившего меня, я, качая воду из колодца, узнал ещё более неприятную новость. Жильцы передавали, что сейчас идёт обыск у нашего домохозяина Александра Александровича Сызранского.

Большинство жильцов хозяина не любили. Причина — мелочность характера, выражавшаяся главным образом в запрете жильцам пользоваться колодцем, который всегда был заперт на ключ. Мне он никогда не отказывал, но приходилось самому ходить на третий этаж флигеля за ключом. Когда же я {288} начинал качать воду, со всех сторон сбегались жильцы, коим запрещено было пользоваться водой. Я же, не признавая запретов, терпеливо ждал, пока жильцы заполняли вёдра.

Эти мелочи привели к тому, что известие об обыске жильцов обрадовало, и они высказывали пожелания, чтобы домохозяина арестовали.

— Как вам не совестно, господа, так радоваться его несчастью. Совсем не так сладко сидеть в тюрьме в ожидании возможного расстрела.

— Так ему и надо! По крайней мере не будем сидеть без воды.

Обыск продолжался чрезвычайно долго. Затем он продолжился и в тех двух комнатах, что изображали контору Союза Земств и Городов, в которой за всё наше пребывание во Владивостоке никогда не было работы.

Наши комнаты отделялись тонкой перегородкой, и был хорошо слышен сам обыск.

Сызранский был утомлён допросом и отвечал еле слышным голосом.

Я запер двери в нашу квартиру. Мы с женой хорошо запрятали ценности и всё то, что могло подвергнуться конфискации, вплоть до моих мемуаров. Загасив огонь, мы улеглись, несмотря на ранний час, в постели.

Время тянулось медленно. Часов в одиннадцать обыск стал подходить к концу, и послышался стук в нашу дверь.

— Кто там? — спросил я.

— Именем закона прошу отпереть, — послышался ответ. — С вами говорит товарищ такой-то, член Следственной комиссии особого назначения.

Я отпер дверь. «Товарищ» прошёл в комнату дам и стал опечатывать дверь, ведущую в Союз.

Я запротестовал, говоря, что не могу быть ответственен за эту печать, ибо дверь не заперта и её легко открыть с другой стороны.

«Товарищ» заявил, что я отвечу, если печать будет сломана. Я тотчас настрочил на машинке заявление и сдал его следователю под расписку.

Когда я вошёл с этим заявлением в комнату Союза, Сызранский стоял уже в шубе и шапке. Я поздоровался и спросил сочувственным тоном, как дела. {289}

— Да уж хуже и придумать нельзя... Видите, везут на расстрел.

— Как вы смеете говорить такие вещи? — воскликнул «товарищ». — Мы вам припомним эти слова.

Сызранский, подталкиваемый двумя стражниками, начал спускаться с лестницы.

Я же, вернувшись к себе, долго не мог заснуть, оценивая шансы возможного ареста.

«Если Сызранского, земского деятеля, арестовали, то, как только узнают, что я чиновник четвёртого класса Омского правительства, дойдёт очередь и до меня», — вновь тревожно застучало моё сердце.

Через несколько дней Толюша, гуляя по Светланке, встретил знакомого ещё по Екатеринбургу офицера, Льва Львовича Николаевского, и затащил его к нам. Мы были обрадованы увидеть старого знакомого. Оказалось, что из Екатеринбурга его отправили на французский фронт, где он принимал участие в боях против немцев. После того как наши войска взбунтовались, Николаевский перешёл на службу во французскую армию. Пройдя обучение в авиационной школе, стал авиатором в Африке. Там Николаевский успешно служил, а уже оттуда совершил кругосветное путешествие с намерением поступить в армию адмирала Колчака. В Японии он узнал не только о падении Омского правительства, но и о бегстве Розанова. Тем не менее в компании с Русьеном и Щербаковым Лев Львович отправился во Владивосток.

Командующий войсками Краковецкий причислил их к штабу войск.

Молодые люди часто приходили к нам по вечерам и разделяли наш скромный ужин.

В их рассказах было много интересного, и время пролетало быстро. Щербаков недурно пел и иногда приносил свои стихи.