1. ИСТОРИОГРАФИЯ ВОПРОСА
После военных потрясений 907 г. и заключения между Русью и
Византией общеполитического межгосударственного соглашения в отношениях между
двумя государствами наступила пауза в четыре года, во всяком случае так это
выглядит, согласно “Повести временных лет”. Да и историки, писавшие на эту
тему, дружно согласились с тем, что между событиями 907 г. и последующим
летописным упоминанием об отношениях между Русью и Византией никаких примечательных
явлений не произошло. Годы 908, 909, 910-й летописец оставил пустыми; под 911
г. сообщил о появлении на западе звезды “копейным образом”, а под 912 г.
неожиданно изложил текст нового русско-византийского договора. Его дата,
обозначенная в заключительной части договора, указывает, однако, не на 912 г.,
а на 911 г. В летописи совершенно определенно сказано, что договор заключен
“месяца сентебря 2, индикта 15, в лето созданиа мира 6420” ', что соответствует
2 сентября 911 г.
Таким образом, после неоднократных русско-византийских
конфликтов в IX—X вв., после заключения локальных полевых мирных соглашений,
следы которых сохранились в агиографической литературе, после
межгосударственных посольских переговоров в 60-х годах IX в. и в начале X в.
русская летопись впервые представляет читателю цельный дипломатический
документ, реальность которого не брались отрицать даже самые отчаянные скептики
(за исключением А. Л. Шлецера, пораженного стройностью и масштабностью этого
памятника).
В летописной записи, предшествующей договору, говорится,
что Олег послал своих мужей “построити мира и положи-ти ряд” между Русью и
Византией. А далее излагается сам текст соглашения2.
Вслед за изложением договора слово вновь берет летописец,
который рассказывает, как после заключения соглашения Лев VI почтил русских
послов, одарил их богатыми дарами, “пристави к ним мужи” и показал русским
представителям храмы и палаты, а затем отпустил на родину с “честию великою”.
Послы, придя в Киев, поведали “речи” императоров Олегу и
рассказали, как они “сотвориша миръ и урядъ положиша” между Русью и Византией.
Договор 911 г. не дает оснований и для малой доли тех
сомнений, которые вызвали в свой адрес, скажем, договоры 60-х годов IX в. или
907 г. Однако теперь для ученых трудность оказалась в другом — определить,
насколько это соглашение соответствовало международным дипломатическим
традициям своего времени и как в связи с этим следовало оценивать уровень
русской дипломатии по отношению к другим развивающимся государственным
образованиям раннего средневековья.
Первые отечественные историки — В. Н. Татищев, ]У1 В.
Ломоносов, М. М. Щербатов — без каких бы то ни было комментариев изложили
в своих “историях” договор
911 г.
Критический же анализ документа начинается все с того
же шлецеровского “Нестора”, где автор написал удивительные
для его общей скептической концепции слова: “Если договор этот был
действительно, то он составляет одну из величайших достопамятностей всего
среднего века, что-то единственное во всем историческом мире”. А далее начинаются
сомнения: введение слишком похоже на новейшее, византийские архивы хранят
полное молчание об этом договоре, как и о походе 907 г. 3 Тень подделки,
фальсификации отныне падает и на этот древнейший памятник международного
права. Но ненадолго.
Сначала Н. М. Карамзин, а следом за ним Г. Эверс поставили
договор 911 г. в русло изучения международных дипломатических актов раннего
средневековья. Н. М. Карамзин, пожалуй, первым сравнил это соглашение с
византино-персидским договором 562 г. между императором Юстинианом I и шахом
Хосровом I, как он описан у греческого историка второй половины VI в. Менандра
Протиктора4, и заметил, что договор 911 г., как и греко-персидское соглашение,
был написан на двух языках и имел все черты международного договора. Однако
сравнительного анализа двух документов Н. М. Карамзин не провел5. М. П. Погодин
считал, что договоры 911 и 944 гг. вышли из византийской канцелярии, а в
дальнейшем были переведены на русский язык6.
В 1853 г. Н. А. Лавровский вновь обращается к идее
сравнительного анализа соглашения 911 г. и других международных соглашений
раннего средневековья, в частности Менандрова греко-персидского договора. Он
отметил, что вначале был изготовлен один экземпляр грамоты, который позднее был
переведен на русский язык. В связи с этим изменилась и внешняя форма договора:
переведенная грамота составлена уже от имени Олега. С этих двух экземпляров,
как и в случае с греко-персидским договором, затем были сняты копии, которые
стороны вручили друг другу, что также имело место в случае, описанном
Менандром. Внимательно анализирует Н. А. Лавровский и форму договора, отмечая,
что он, как и позднейший русско-византийский договор 944 г., состоит из трех
частей: вступления, характерного и для других международных договоров,
собственно статей и заключения. Причем вступление и заключение, по его мнению,
содержат в основном “периодическую речь” и отражают чужеземное происхождение
документа, а статьи отличаются краткостью, простотой и естественностью речи,
“какая господствует в чисто своеземных древнейших наших памятниках”. Те же
общедипломатические принципы несет в себе и заключение. В договоре 911 г.
много грецизмов, что
говорит как о греческом происхождении оригинала, так и об
относительной неопытности переводчика. Эти наблюдения привели Н. А. Лавровского
к ответственному выводу о том, что договор 911 г. был соглашением “основным”,
“полным”, “составленным с строжайшей формальностью” 7.
Одновременно с Н. А. Лавровским к схожим выводам пришел
видный русский филолог И. И. Срезневский. Он также полагал, что договоры 911 и
944 гг. являются стереотипными дипломатическими документами и сначала были
написаны на греческом языке, а затем переведены на русский8.
Идеи Н. А. Лавровского и И. И. Срезневского во многом определили
последующее изучение русско-византийских договоров 911 и 944 гг. Так, С. А.
Гедеонов поддержал сравнительно-исторический метод изучения договоров,
предложенный Н. А. Лавровским, и указал на то, что договор между Персией и
Византией вырабатывался в ходе особой конференции, проект договора составлялся
каждой стороной на своем языке, причем они употребляли собственные канцелярские
и дипломатические формы. “Греки, — писал С. А. Гедеонов,— договариваются с
персами на равной ноге... ничего подобного у нас не было и быть не могло...
Перевод очевиден...” “Языческая Русь, — заключает С. А. Гедеонов,— изъясняется
чуждыми ей христианскими формулами...” Но тем не менее договор 911 г., по его
мнению, — это совершенно полный документ, созданный по образу и подобию других
схожих дипломатических соглашений своего времени9.
С. М. Соловьев и В. О. Ключевский также рассматривали
договор 911 г. в русле международных дипломатических соглашений 10.
Коснулся договора 911 г. и М. С. Грушевский. Он отметил,
что это соглашение дополнило прежнее, родившееся после походов Руси против
Византии в начале X в. "
Новый этап в изучении русско-византийских договоров 911 и
944 г. связан с выходом в свет в 1895 г. статьи А. Ди-митриу “К вопросу о
договорах русских с греками” и в 1904 г. книги А. В. Лонгинова “Мирные договоры
русских с греками, заключенные в X веке”. В этих работах линия
сравнительно-исторического анализа русско-византийских договоров с другими
дипломатическими соглашениями раннего средневековья получила яркое раскрытие,
хотя в позициях обоих авторов есть существенное отличие.
А. Димитриу впервые в отечественной историографии высказал
мысль о том, что русско-византийский договор 911 г., по всей вероятности, был
просто-напросто типичным хрисовулом византийского императора.
Он пришел к такому выводу на основании изысканий немецкого
византиниста К. Неймана, который проанализировал договоры, позднее заключенные
Византией с итальянскими государствами — Венецией и Пизой. Именно К. Нейман
первым заметил, что в X—XII вв. в византино-иностранных соглашениях
перечислялись обязательства лишь одного госу-
дарства — Византии. Эти документы, идущие со стороны
империи, получили форму хрисовула. Об обязательствах же другой стороны в этих
соглашениях упоминалось лишь в общих чертах.
Другим источником для размышлении А. Димитриу
явилось уже упоминаемое нами греко-персидское соглаше-
2
Вот эти-то документы А. Димитриу и называет “типическими”
для византийской дипломатии. С этих позиций он оценивает и русско-византийские
договоры. Они, по его мнению, были следствием “византийской дипломатической
рутины”, являлись типичными переводами с греческого и представляли собой
“вполне надежный текст второй руки”, т. е. копии со вторых экземпляров
договоров, тех самых экземпляров, которые подписывались греческой стороной,
переводились и передавались русским. В связи с этим А. Димитриу характеризует
договор 911 г. как развернутый формальный межгосударственный договор, ради
заключения которого послы Олега отправились в Константинополь. Однако он
полагал, что этот договор никогда не вступал в действие, так как его
оформление, если исходить из сравнения с другими подобными же соглашениями, не
было завершено. Византийские послы не появились в Киеве. Олег умер до ратификации
договора. Хрисовул, где были изложены обязательства Византии по отношению к
Руси, так и не был вручен, и грамота 911 г. осталась лишь как след
промежуточных переговоров, которые так и не дошли до стадии
межгосударственного оформления 13.
А. В. Лонгинов также считал, что договор 911 г. лежит в
русле международных принципов • создания дипломатических документов. Но ни о
каком промежуточном характере документа, ни о каком сходстве с хрисовулом у
него нет и речи. По Лонгинову, договорная грамота 911 г. (как и 944 г.)
представляет собой окончательную редакцию документа, который изготовлен в
Византии. Начало договора — это “пре” дисловие русских уполномоченных”, а далее
“идут выработанные совокупными силами дипломатов русских и греческих
двусторонние условия”. А. В. Лонгинов полагал, что в киевском архиве отложился
подлинник русского экземпляра договора 911 г., того самого экземпляра, который
шел от имени русской стороны, содержал имена русских послов, остался на руках у
посольства, хотя и допускал, что это мог быть и один из его списков. По мнению
А. В. Лонгинова, проект договорных статей грамоты 911 г. был обсужден и
выработан в Киеве, а окончательная редакция договора была принята в
Константинополе после встречи “греческих и русских уполномоченных”. В
предисловии и заключении договора использованы обычные для того времени
византийские дипломатические каноны, заметны следы “буквального
заимствования”, да и в статьях проявилось влияние византийцев, обладавших
большим опытом и знаниями в правовой
сфере, хотя ощущается и переработка статей русскими послами
Однако в дальнейшем линия исследования А. В. Лонги-нова не
нашла развития и поддержки в работах филологов, которые в дореволюционные годы
и в первые годы Советской власти взяли разработку проблемы в основном в свои
руки. Историческая постановка вопроса отошла на второй план. В ходе
филологических изысканий наряду с интересными наблюдениями чисто
лингвистического характера была поколеблена, казалось, уже устоявшаяся точка
зрения об отражении в договоре 911 г. международных правовых норм. Внимание
стало сосредоточиваться на языковых, переводческих проблемах, на неясных и
темных местах документа, заколебалась сама историческая почва, это соглашение
породившая.
В 1910 г. ощутимый удар по историческим реалиям договора
911 г. нанес Г. М. Барац. “В эпоху договоров, — писал он, — руссы далеко не
были новичками в деле... формулировки трактатов и не вынуждены были писать,
как школьники, под диктовку греков”. Этот обнадеживающий для русской дипломатии
вывод он подкрепил, однако, рассуждениями прямо противоположного свойства:
значит, текст договора 911 г. принадлежит не грекам, а Руси, отсюда его
неясность, запутанность, перестановки, заимствования из древних, в том числе
библейских, источников и т. п. 15
Шаг назад от концепции А. В. Лонгинова сделал и Д. М.
Мейчик. Акцентируя внимание на “невразумительных”, “порченых” местах договора
911 г., он задал вопрос: “Разве русс или истый славянин, думая на своем родном
языке и излагая на нем свои мысли, в состоянии был написать предложения в роде
только что приведенных?” Он считал, что руководящая роль в создании этого
договора принадлежала византийским дипломатам, что ни о каком сравнении с
равноправным греко-персидским договором здесь не могло быть и речи 16.
А. А. Шахматов отметил, что договоры 911 и 944 гг. “не
рабский перевод с греческого оригинала, а сознательная его переделка в
определенных целях”. А вот аргумент А. А. Шахматова: греческие оригиналы не
могли иметь такого начала, какое представлено в договоре 911 г.; в тексте
налицо недопустимая путаница с притяжательными местоимениями. Это не перевод,
а “переделка и перевод”. Международная форма договора тем самым нарушена,
изменена. Практически это означает лишь одно: договор 911 г. не может рассматриваться
как стереотипный международный
акт
В. М. Истрин, так же как и А. А. Шахматов, считал, что нормы
греко-персидского договора совершенно неприменимы к соглашениям между Византией
и “варварской, не имевшей своей письменности Русью”. Они переведены с
греческого оригинала, писал В. М. Истрин, но не в X в., а значительно
позже. Плохой перевод, все та же путаница с местоимениями,
отдельные ошибки свидетельствуют, по его мнению, о том, что тексты соглашений
переводились не современниками, а в XI в., возможно в кружке переводчиков,
существовавшем при дворе Ярослава Владимировича. Договоры привезли в Киев
греки. Они представляли интерес лишь для Византии, а русские князья не
придавали им значения 18. Так, В М. Истрин фактически зачеркнул смысл
русско-византийских соглашений в X в. как международных дипломатических
актов.
Полемизируя с В. М. Истриным, видный филолог С. П. Обнорский
доказывал, что словарные и синтаксические особенности договоров указывают не
только на их переводной характер, но и на совпадение по времени переводов с
составлением и заключением договоров, что переводчиком был болгарин, а
выправил текст русский редактор 19.
Советские историки, плодотворно разрабатывая проблемы
раннефеодальной государственности на Руси, неоднократно обращались к анализу
договора 911 г. и использовали при этом многие позитивные наблюдения
отечественной историографии.
Б. Д. Греков признал факт заключения выгодного для Руси
русско-византийского договора в 911 г., хотя, как мы уже отмечали, и включил в
его состав все положения договора 907 г.20 Ученый поддержал точку зрения С. П.
Обнорского.
Д. С. Лихачев, опираясь на исследования Н. А. Лавровского и
С. П. Обнорского, также рассматривал договор 911 г. как документ, созданный и
переведенный в X в. с греческого языка на русский, как соглашение, имеющее
аналоги в виде других письменных договоров Византии с окрестными государствами.
В частности, Д. С. Лихачев в своих комментариях к договору 911 г. возвращает
нас к греко-персидскому соглашению, подчеркивая общность процедуры заключения
обоих договоров 21.
В. Т. Пашуто на основании изучения большого историографического
наследия, а также текста самого договора пришел к выводу о том, что соглашение
911 г. — это “договор о мире и дружбе”, т. е. развернутое политическое соглашение;
что он основан на нормах русского и византийского права, “которые возвышены в
нормы права международного, пригодного и обязательного для обеих сторон”22.
Таким образом, В. Т. Пашуто вернул советской историографии концепцию договора
911 г. как равноправного политического русско-византийского соглашения.
Последним по времени научным выступлением по поводу
соглашения 911 г. явились интересные статьи С. М. Каштанова. Он совершенно
верно заметил, что вопрос о порядке заключения русско-византийских договоров
изучался двумя методами — лингвистического и конкретно-исторического анализа,
что оба эти направления неотделимы друг от друга и
в этой неразрывности представляют хорошую перспективу для
дальнейшего исследования проблемы. Поскольку метод конкретно-исторического, или
сравнительно-исторического, анализа в последние годы был в известной мере
заслонен лингвистическими исследованиями, то именно к этому второму
направлению и привлекает внимание С. М. Каштанов, а также к исследованиям А.
Димитриу и польского историка С. Микуцкого, осуществивших подход к договорам
именно с позиции сравнительно-исторического метода .
Изучая порядок заключения русско-византийских договоров, С.
М. Каштанов, кроме того, использовал наблюдения зарубежных византистов Ф.
Дэльгера и И. Караяннопулоса, которые в своей работе привели схемы формуляров
визан-тино-иностранных договоров с конца X до середины XV в. 24 На основании
анализа данных формуляров и сравнения их с формуляром договора 911 г. С. М.
Каштанов пришел к выводу, что этот договор весьма близок по своей структуре к
императорскому хрисовулу, который вручался иностранному посольству после
заключения договора в Константинополе без предварительных переговоров в чужой
стране, хотя, подчеркивает автор, летописный текст и не является непосредственным
переводом такого хрисовула.
Отвечая на поставленный рядом исследователей вопрос, почему
Олег в отличие от Игоря в 944 г. лично не утвердил договор 911 г., С. М.
Каштанов обращает внимание на то, что содержание в клятвенной грамоте 911 г.
условий договора, сформулированных от лица Руси, исключало необходимость
скрепления договора князем 25.
Договор 911 г. нашел отражение в советских обобщающих
работах. “Очерки истории СССР” оценивают его как письменный договор,
“определявший отношения между Русским государством и Византией”. В многотомной
“Истории СССР” о договоре 911 г. лишь вскользь сказано, что он, как и договор
944 г., опирался на “покон русский”. В “Истории Византии” памятник
характеризуется как “еще один договор” между Русью и Византией, устанавливавший
порядок регулирования конфликтов, обмена и выкупа пленных и т. п.26
В зарубежной историографии договору 911 г. уделили
специальное внимание польский историк С. Микуцкий и француженка И. Сорлен, но
их мнения относительно памятника разошлись.
С. Микуцкий считал, что, поскольку договор 911 г. включает
в основном обязательства русской стороны, он не может напоминать по своему
характеру императорский хрисовул. Что касается сравнения с процедурой заключения
других византино-иностранных договоров, то он не видит здесь аналога договору
911 г. в связи с тем, что русский текст представляет собой, по его мнению,
копию договора с греческого оригинала, но копию не официальную, как в
греко-персидском договоре, а рабочую. Эта копия, полагает С. Микуцкий, была
оформлена по инициативе русской стороны и сделана
специально для русских, как и в случае с договорами 944 и
971 гг. Он обращает внимание на то, что из двух хартий договора, упоминаемых в
заключительной части текста, одна имеет подпись императора, а вторая, по всей
вероятности, идет от русской стороны, причем летописец донес до нас текст этой
второй хартии. С. Микуцкий допускает, что русские составили текст грамоты вне
императорской канцелярии и не согласились на императорский хрисовул, и в
подтверждение приводит факты, указывающие, что протокол договора написан в
русском стиле, а диспозитив, т. е. основная часть текста, напротив, носит следы
греческого влияния2Т. В целом же, по его мнению, договор 911 г. в основном
регулировал экономические отношения между странами 28.
И. Сорлен не видит оснований для сравнительно-исторического
анализа договора 911 г. Она согласна с С. Микуц-ким, что в договоре 911 г. есть
обязательства только русской стороны, но в отличие от польского историка
утверждает, что как раз протокол говорит о константинопольском происхождении
документа, а преамбула и диспозитив составлены русской стороной — там берет
слово Олег. По ее мнению, греки придали русскому проекту законченный вид.
Грамота не перевод с греческого, утверждает И. Сорлен, греки просто
продиктовали статьи русским .
В 1948 г. канадский историк А. Боак высказал точку зрения о
том, что договор 911 г. подтвердил для Руси “важные торговые привилегии” и
признал за русскими право вступать в качестве “наемников” в императорскую
армию30.
Наконец, в 70-х годах вопрос о характере русско-византийского
договора 911 г. вновь привлек внимание ряда зарубежных ученых в связи с
исследованиями по истории византийской внешней политики и дипломатии. Д.
Оболенский оценил договор 911 г. как “первый из нескольких торговых и
политических соглашений, заключенных между Византией и Русью в X в.”.
Соглашение это, по мнению Д. Оболенского, показывает, как “варяжские хозяева
Руси и их славянские подданные благодаря торговле, дипломатии и человеческим
контактам были втянуты более прочно в экономическую и политическую орбиту
Византии” . Таким образом, он отводит Руси пассивную роль объекта византийской
дипломатии.
Д. Миллер, исследуя практику заключения дипломатических
соглашений Византии с другими государствами и типы таких соглашений, отметил,
что договоры Руси с греками 911 и 944 гг. стоят в одном ряду с
византино-арабскими и ви-зантино-болгарскими соглашениями и являют собой
образцы “торгово-политических договоров” с тщательно разработанными торговыми
правами 32.
Итак, до настоящего времени в историографии, в том числе и в
советской, отсутствует единая концепция этого первого в русской истории
бесспорного письменного внешне-
политического соглашения. Многие вопросы до сих пор остались
дискуссионными. Что перед нами — стереотипное международное двустороннее
соглашение или неравный договор высокоразвитого государства с делающими первые
шаги на дипломатическом поприще “варварами”? Чьи обязательства отражены в этом
документе — русские или византийские? А может быть, это императорский хрисовул?
Где договор был создан? Кто был его автором и переводчиком? Каково значение
этого соглашения в системе русско-византийских отношений? Ограничивается ли
этот договор лишь экономическими проблемами или затрагивает и область
политических взаимоотношений между двумя государствами? Все эти и другие более
частные вопросы были поставлены в исторических трудах. Ответы на них, как
видим, были самые различные.
По нашему мнению, заслуживает рассмотрения и вопрос, в каком
соотношении находится данный русско-византийский договор с другими
русско-византийскими соглашениями IX— X вв., какое место он занимает в развитии
древнерусской дипломатии, которая прошла долгий путь от первых локальных
пограничных соглашений до политических договоров 60-х годов IX и начала X в.