1. ИСТОРИОГРАФИЯ ВОПРОСА

После военных потрясений 907 г. и заключения между Русью и Византией общеполитического межгосударственного соглашения в отношениях между двумя государствами насту­пила пауза в четыре года, во всяком случае так это выгля­дит, согласно “Повести временных лет”. Да и историки, писавшие на эту тему, дружно согласились с тем, что между событиями 907 г. и последующим летописным упоминанием об отношениях между Русью и Византией никаких примеча­тельных явлений не произошло. Годы 908, 909, 910-й летопи­сец оставил пустыми; под 911 г. сообщил о появлении на западе звезды “копейным образом”, а под 912 г. неожиданно изложил текст нового русско-византийского договора. Его дата, обозначенная в заключительной части договора, ука­зывает, однако, не на 912 г., а на 911 г. В летописи совер­шенно определенно сказано, что договор заключен “месяца сентебря 2, индикта 15, в лето созданиа мира 6420” ', что соответствует 2 сентября 911 г.

Таким образом, после неоднократных русско-византий­ских конфликтов в IX—X вв., после заключения локальных полевых мирных соглашений, следы которых сохранились в агиографической литературе, после межгосударственных по­сольских переговоров в 60-х годах IX в. и в начале X в. рус­ская летопись впервые представляет читателю цельный дип­ломатический документ, реальность которого не брались отрицать даже самые отчаянные скептики (за исключением А. Л. Шлецера, пораженного стройностью и масштабностью этого памятника).

В летописной записи, предшествующей договору, говорит­ся, что Олег послал своих мужей “построити мира и положи-ти ряд” между Русью и Византией. А далее излагается сам текст соглашения2.

Вслед за изложением договора слово вновь берет летопи­сец, который рассказывает, как после заключения соглашения Лев VI почтил русских послов, одарил их богатыми дарами, “пристави к ним мужи” и показал русским представителям храмы и палаты, а затем отпустил на родину с “честию вели­кою”.

Послы, придя в Киев, поведали “речи” императоров Олегу и рассказали, как они “сотвориша миръ и урядъ положиша” между Русью и Византией.

Договор 911 г. не дает оснований и для малой доли тех сомнений, которые вызвали в свой адрес, скажем, договоры 60-х годов IX в. или 907 г. Однако теперь для ученых труд­ность оказалась в другом — определить, насколько это согла­шение соответствовало международным дипломатическим традициям своего времени и как в связи с этим следовало оценивать уровень русской дипломатии по отношению к дру­гим развивающимся государственным образованиям раннего средневековья.

 

Первые отечественные историки — В. Н. Татищев, ]У1 В. Ломоносов, М. М. Щербатов — без каких бы то ни было  комментариев   изложили   в   своих   “историях”   договор

911 г.

Критический же анализ документа начинается все с того

же шлецеровского “Нестора”, где автор написал удивитель­ные для его общей скептической концепции слова: “Если договор этот был действительно, то он составляет одну из величайших достопамятностей всего среднего века, что-то единственное во всем историческом мире”. А далее начина­ются сомнения: введение слишком похоже на новейшее, византийские архивы хранят полное молчание об этом дого­воре, как и о походе 907 г. 3 Тень подделки, фальсификации отныне падает и на этот древнейший памятник международ­ного права. Но ненадолго.

Сначала Н. М. Карамзин, а следом за ним Г. Эверс по­ставили договор 911 г. в русло изучения международных дипломатических актов раннего средневековья. Н. М. Карам­зин, пожалуй, первым сравнил это соглашение с византино-персидским договором 562 г. между императором Юстиниа­ном I и шахом Хосровом I, как он описан у греческого исто­рика второй половины VI в. Менандра Протиктора4, и заметил, что договор 911 г., как и греко-персидское соглаше­ние, был написан на двух языках и имел все черты междуна­родного договора. Однако сравнительного анализа двух документов Н. М. Карамзин не провел5. М. П. Погодин считал, что договоры 911 и 944 гг. вышли из византийской канцелярии, а в дальнейшем были переведены на русский язык6.

В 1853 г. Н. А. Лавровский вновь обращается к идее сравнительного анализа соглашения 911 г. и других между­народных соглашений раннего средневековья, в частности Менандрова греко-персидского договора. Он отметил, что вначале был изготовлен один экземпляр грамоты, который позднее был переведен на русский язык. В связи с этим изменилась и внешняя форма договора: переведенная гра­мота составлена уже от имени Олега. С этих двух экземпля­ров, как и в случае с греко-персидским договором, затем были сняты копии, которые стороны вручили друг другу, что также имело место в случае, описанном Менандром. Внима­тельно анализирует Н. А. Лавровский и форму договора, отмечая, что он, как и позднейший русско-византийский до­говор 944 г., состоит из трех частей: вступления, характер­ного и для других международных договоров, собственно статей и заключения. Причем вступление и заключение, по его мнению, содержат в основном “периодическую речь” и отражают чужеземное происхождение документа, а статьи отличаются краткостью, простотой и естественностью речи, “какая господствует в чисто своеземных древнейших наших памятниках”. Те же общедипломатические принципы несет в себе и заключение. В договоре 911  г. много грецизмов, что

 

говорит как о греческом происхождении оригинала, так и об относительной неопытности переводчика. Эти наблюдения привели Н. А. Лавровского к ответственному выводу о том, что договор 911 г. был соглашением “основным”, “полным”, “составленным с строжайшей формальностью” 7.

Одновременно с Н. А. Лавровским к схожим выводам пришел видный русский филолог И. И. Срезневский. Он так­же полагал, что договоры 911 и 944 гг. являются стереотип­ными дипломатическими документами и сначала были написа­ны  на греческом языке,  а  затем переведены  на  русский8.

Идеи Н. А. Лавровского и И. И. Срезневского во многом определили последующее изучение русско-византийских дого­воров 911 и 944 гг. Так, С. А. Гедеонов поддержал сравни­тельно-исторический метод изучения договоров, предложен­ный Н. А. Лавровским, и указал на то, что договор между Персией и Византией вырабатывался в ходе особой конфе­ренции, проект договора составлялся каждой стороной на своем языке, причем они употребляли собственные канцеляр­ские и дипломатические формы. “Греки, — писал С. А. Ге­деонов,— договариваются с персами на равной ноге... ничего подобного у нас не было и быть не могло... Перевод очеви­ден...” “Языческая Русь, — заключает С. А. Гедеонов,— изъясняется чуждыми ей христианскими формулами...” Но тем не менее договор 911 г., по его мнению, — это совершен­но полный документ, созданный по образу и подобию других схожих дипломатических соглашений своего времени9.

С. М. Соловьев и В. О. Ключевский также рассматри­вали договор 911 г. в русле международных дипломатических соглашений 10.

Коснулся договора 911 г. и М. С. Грушевский. Он отме­тил, что это соглашение дополнило прежнее, родившееся после походов Руси против Византии в начале X в. "

Новый этап в изучении русско-византийских договоров 911 и 944 г. связан с выходом в свет в 1895 г. статьи А. Ди-митриу “К вопросу о договорах русских с греками” и в 1904 г. книги А. В. Лонгинова “Мирные договоры русских с греками, заключенные в X веке”. В этих работах линия сравнительно-исторического анализа русско-византийских до­говоров с другими дипломатическими соглашениями раннего средневековья получила яркое раскрытие, хотя в позициях обоих авторов есть существенное отличие.

А. Димитриу впервые в отечественной историографии высказал мысль о том, что русско-византийский договор 911 г., по всей вероятности, был просто-напросто типичным хрисовулом византийского императора.

Он пришел к такому выводу на основании изысканий немецкого византиниста К. Неймана, который проанализиро­вал договоры, позднее заключенные Византией с итальянски­ми государствами — Венецией и Пизой. Именно К. Нейман первым заметил, что в X—XII вв. в византино-иностранных соглашениях перечислялись обязательства лишь одного госу-

 

дарства — Византии. Эти документы, идущие со стороны империи, получили форму хрисовула. Об обязательствах же другой стороны в этих соглашениях упоминалось лишь в об­щих чертах.

Другим    источником    для    размышлении    А.    Димитриу явилось   уже   упоминаемое   нами   греко-персидское   соглаше-

2

Вот эти-то документы А. Димитриу и называет “типиче­скими” для византийской дипломатии. С этих позиций он оценивает и русско-византийские договоры. Они, по его мне­нию, были следствием “византийской дипломатической рути­ны”, являлись типичными переводами с греческого и пред­ставляли собой “вполне надежный текст второй руки”, т. е. копии со вторых экземпляров договоров, тех самых экземп­ляров, которые подписывались греческой стороной, перево­дились и передавались русским. В связи с этим А. Димитриу характеризует договор 911 г. как развернутый формальный межгосударственный договор, ради заключения которого послы Олега отправились в Константинополь. Однако он полагал, что этот договор никогда не вступал в действие, так как его оформление, если исходить из сравнения с другими подобными же соглашениями, не было завершено. Византий­ские послы не появились в Киеве. Олег умер до ратифика­ции договора. Хрисовул, где были изложены обязательства Византии по отношению к Руси, так и не был вручен, и гра­мота 911 г. осталась лишь как след промежуточных перегово­ров, которые так и не дошли до стадии межгосударственного оформления 13.

А. В. Лонгинов также считал, что договор 911 г. лежит в русле международных принципов • создания дипломатиче­ских документов. Но ни о каком промежуточном характере документа, ни о каком сходстве с хрисовулом у него нет и речи. По Лонгинову, договорная грамота 911 г. (как и 944 г.) представляет собой окончательную редакцию документа, ко­торый изготовлен в Византии. Начало договора — это “пре” дисловие русских уполномоченных”, а далее “идут вырабо­танные совокупными силами дипломатов русских и греческих двусторонние условия”. А. В. Лонгинов полагал, что в киев­ском архиве отложился подлинник русского экземпляра договора 911 г., того самого экземпляра, который шел от имени русской стороны, содержал имена русских послов, остался на руках у посольства, хотя и допускал, что это мог быть и один из его списков. По мнению А. В. Лонгинова, проект договорных статей грамоты 911 г. был обсужден и выработан в Киеве, а окончательная редакция договора бы­ла принята в Константинополе после встречи “греческих и русских уполномоченных”. В предисловии и заключении до­говора использованы обычные для того времени византий­ские дипломатические каноны, заметны следы “буквального заимствования”, да и в статьях проявилось влияние визан­тийцев, обладавших большим опытом и знаниями в правовой

сфере,  хотя  ощущается  и переработка статей  русскими  послами

Однако в дальнейшем линия исследования А. В. Лонги-нова не нашла развития и поддержки в работах филологов, которые в дореволюционные годы и в первые годы Советской власти взяли разработку проблемы в основном в свои руки. Историческая постановка вопроса отошла на второй план. В ходе филологических изысканий наряду с интересными наблюдениями чисто лингвистического характера была поко­леблена, казалось, уже устоявшаяся точка зрения об отра­жении в договоре 911 г. международных правовых норм. Внимание стало сосредоточиваться на языковых, переводче­ских проблемах, на неясных и темных местах документа, зако­лебалась сама историческая почва, это соглашение породив­шая.

В 1910 г. ощутимый удар по историческим реалиям дого­вора 911 г. нанес Г. М. Барац. “В эпоху договоров, — писал он, — руссы далеко не были новичками в деле... формулиров­ки трактатов и не вынуждены были писать, как школьники, под диктовку греков”. Этот обнадеживающий для русской дипломатии вывод он подкрепил, однако, рассуждениями прямо противоположного свойства: значит, текст договора 911 г. принадлежит не грекам, а Руси, отсюда его неясность, запутанность, перестановки, заимствования из древних, в том числе библейских, источников и т. п. 15

Шаг назад от концепции А. В. Лонгинова сделал и Д. М. Мейчик. Акцентируя внимание на “невразумитель­ных”, “порченых” местах договора 911 г., он задал вопрос: “Разве русс или истый славянин, думая на своем родном языке и излагая на нем свои мысли, в состоянии был написать предложения в роде только что приведенных?” Он считал, что руководящая роль в создании этого договора принадлежала византийским дипломатам, что ни о каком сравнении с равноправным греко-персидским договором здесь не могло быть и речи 16.

А. А. Шахматов отметил, что договоры 911 и 944 гг. “не рабский перевод с греческого оригинала, а сознательная его переделка в определенных целях”. А вот аргумент А. А. Шахматова: греческие оригиналы не могли иметь та­кого начала, какое представлено в договоре 911 г.; в тексте налицо недопустимая путаница с притяжательными местои­мениями. Это не перевод, а “переделка и перевод”. Между­народная форма договора тем самым нарушена, изменена. Практически это означает лишь одно: договор 911 г. не мо­жет    рассматриваться    как    стереотипный    международный

акт

В. М. Истрин, так же как и А. А. Шахматов, считал, что нормы греко-персидского договора совершенно неприменимы к соглашениям между Византией и “варварской, не имевшей своей письменности Русью”. Они переведены с греческого оригинала, писал В. М. Истрин, но не в X в., а значительно

 

позже. Плохой перевод, все та же путаница с местоимениями, отдельные ошибки свидетельствуют, по его мнению, о том, что тексты соглашений переводились не современниками, а в XI в., возможно в кружке переводчиков, существовавшем при дворе Ярослава Владимировича. Договоры привезли в Киев греки. Они представляли интерес лишь для Византии, а русские князья не придавали им значения 18. Так, В М. Истрин фактически зачеркнул смысл русско-византий­ских соглашений в X в. как международных дипломатических

актов.

Полемизируя с В. М. Истриным, видный филолог С. П. Обнорский доказывал, что словарные и синтаксические особенности договоров указывают не только на их перевод­ной характер, но и на совпадение по времени переводов с составлением и заключением договоров, что переводчиком был болгарин,  а выправил текст русский  редактор 19.

Советские историки, плодотворно разрабатывая проблемы раннефеодальной государственности на Руси, неоднократно обращались к анализу договора 911 г. и использовали при этом многие позитивные наблюдения отечественной историо­графии.

Б. Д. Греков признал факт заключения выгодного для Руси русско-византийского договора в 911 г., хотя, как мы уже отмечали, и включил в его состав все положения дого­вора 907 г.20 Ученый поддержал точку зрения С. П. Обнор­ского.

Д. С. Лихачев, опираясь на исследования Н. А. Лавров­ского и С. П. Обнорского, также рассматривал договор 911 г. как документ, созданный и переведенный в X в. с греческого языка на русский, как соглашение, имеющее аналоги в виде других письменных договоров Византии с окрестными госу­дарствами. В частности, Д. С. Лихачев в своих комментари­ях к договору 911 г. возвращает нас к греко-персидскому соглашению, подчеркивая общность процедуры заключения обоих договоров 21.

В. Т. Пашуто на основании изучения большого историо­графического наследия, а также текста самого договора пришел к выводу о том, что соглашение 911 г. — это “дого­вор о мире и дружбе”, т. е. развернутое политическое согла­шение; что он основан на нормах русского и византийского права, “которые возвышены в нормы права международного, пригодного и обязательного для обеих сторон”22. Таким образом, В. Т. Пашуто вернул советской историографии кон­цепцию договора 911 г. как равноправного политического русско-византийского соглашения.

Последним по времени научным выступлением по поводу соглашения 911 г. явились интересные статьи С. М. Кашта­нова. Он совершенно верно заметил, что вопрос о порядке заключения русско-византийских договоров изучался двумя методами — лингвистического и конкретно-исторического ана­лиза, что оба эти направления неотделимы друг от друга и

 

в этой неразрывности представляют хорошую перспективу для дальнейшего исследования проблемы. Поскольку метод конкретно-исторического, или сравнительно-исторического, анализа в последние годы был в известной мере заслонен лингвистическими исследованиями, то именно к этому вто­рому направлению и привлекает внимание С. М. Каштанов, а также к исследованиям А. Димитриу и польского историка С. Микуцкого, осуществивших подход к договорам именно с позиции сравнительно-исторического метода   .

Изучая порядок заключения русско-византийских догово­ров, С. М. Каштанов, кроме того, использовал наблюдения зарубежных византистов Ф. Дэльгера и И. Караяннопулоса, которые в своей работе привели схемы формуляров визан-тино-иностранных договоров с конца X до середины XV в. 24 На основании анализа данных формуляров и сравнения их с формуляром договора 911 г. С. М. Каштанов пришел к вы­воду, что этот договор весьма близок по своей структуре к императорскому хрисовулу, который вручался иностранному посольству после заключения договора в Константинополе без предварительных переговоров в чужой стране, хотя, под­черкивает автор, летописный текст и не является непосред­ственным переводом такого хрисовула.

Отвечая на поставленный рядом исследователей вопрос, почему Олег в отличие от Игоря в 944 г. лично не утвердил договор 911 г., С. М. Каштанов обращает внимание на то, что содержание в клятвенной грамоте 911 г. условий догово­ра, сформулированных от лица Руси, исключало необходи­мость скрепления договора князем 25.

Договор 911 г. нашел отражение в советских обобщающих работах. “Очерки истории СССР” оценивают его как письменный договор, “определявший отношения между Рус­ским государством и Византией”. В многотомной “Истории СССР” о договоре 911 г. лишь вскользь сказано, что он, как и договор 944 г., опирался на “покон русский”. В “Истории Византии” памятник характеризуется как “еще один договор” между Русью и Византией, устанавливавший порядок регу­лирования  конфликтов,  обмена  и выкупа  пленных и  т.  п.26

В зарубежной историографии договору 911 г. уделили специальное внимание польский историк С. Микуцкий и француженка И. Сорлен, но их мнения относительно памят­ника разошлись.

С. Микуцкий считал, что, поскольку договор 911 г. вклю­чает в основном обязательства русской стороны, он не может напоминать по своему характеру императорский хрисовул. Что касается сравнения с процедурой заключения других византино-иностранных договоров, то он не видит здесь ана­лога договору 911 г. в связи с тем, что русский текст пред­ставляет собой, по его мнению, копию договора с греческого оригинала, но копию не официальную, как в греко-персид­ском договоре, а рабочую. Эта копия, полагает С. Микуцкий, была оформлена  по  инициативе  русской  стороны  и  сделана

 

специально для русских, как и в случае с договорами 944 и 971 гг. Он обращает внимание на то, что из двух хартий договора, упоминаемых в заключительной части текста, одна имеет подпись императора, а вторая, по всей вероятности, идет от русской стороны, причем летописец донес до нас текст этой второй хартии. С. Микуцкий допускает, что рус­ские составили текст грамоты вне императорской канцелярии и не согласились на императорский хрисовул, и в подтверж­дение приводит факты, указывающие, что протокол договора написан в русском стиле, а диспозитив, т. е. основная часть текста, напротив, носит следы греческого влияния2Т. В це­лом же, по его мнению, договор 911 г. в основном регулиро­вал экономические отношения между странами 28.

И. Сорлен не видит оснований для сравнительно-истори­ческого анализа договора 911 г. Она согласна с С. Микуц-ким, что в договоре 911 г. есть обязательства только русской стороны, но в отличие от польского историка утверждает, что как раз протокол говорит о константинопольском проис­хождении документа, а преамбула и диспозитив составлены русской стороной — там берет слово Олег. По ее мнению, греки придали русскому проекту законченный вид. Грамота не перевод с греческого, утверждает И. Сорлен, греки просто

продиктовали статьи русским    .

В 1948 г. канадский историк А. Боак высказал точку зрения о том, что договор 911 г. подтвердил для Руси “важ­ные торговые привилегии” и признал за русскими право вступать в качестве “наемников” в императорскую армию30.

Наконец, в 70-х годах вопрос о характере русско-визан­тийского договора 911 г. вновь привлек внимание ряда зару­бежных ученых в связи с исследованиями по истории визан­тийской внешней политики и дипломатии. Д. Оболенский оценил договор 911 г. как “первый из нескольких торговых и политических соглашений, заключенных между Византией и Русью в X в.”. Соглашение это, по мнению Д. Оболенско­го, показывает, как “варяжские хозяева Руси и их славян­ские подданные благодаря торговле, дипломатии и человече­ским контактам были втянуты более прочно в экономическую и политическую орбиту Византии” . Таким образом, он отводит Руси пассивную роль объекта византийской дипло­матии.

Д. Миллер, исследуя практику заключения дипломатиче­ских соглашений Византии с другими государствами и типы таких соглашений, отметил, что договоры Руси с греками 911 и 944 гг. стоят в одном ряду с византино-арабскими и ви-зантино-болгарскими соглашениями и являют собой образцы “торгово-политических договоров” с тщательно разработан­ными торговыми правами 32.

Итак, до настоящего времени в историографии, в том числе и в советской, отсутствует единая концепция этого первого в русской истории бесспорного письменного внешне-

 

политического соглашения. Многие вопросы до сих пор оста­лись дискуссионными. Что перед нами — стереотипное меж­дународное двустороннее соглашение или неравный договор высокоразвитого государства с делающими первые шаги на дипломатическом поприще “варварами”? Чьи обязательства отражены в этом документе — русские или византийские? А может быть, это императорский хрисовул? Где договор был создан? Кто был его автором и переводчиком? Каково значение этого соглашения в системе русско-византийских отношений? Ограничивается ли этот договор лишь экономи­ческими проблемами или затрагивает и область политических взаимоотношений между двумя государствами? Все эти и другие более частные вопросы были поставлены в историче­ских трудах. Ответы на них, как видим, были самые раз­личные.

По нашему мнению, заслуживает рассмотрения и вопрос, в каком соотношении находится данный русско-византийский договор с другими русско-византийскими соглашениями IX— X вв., какое место он занимает в развитии древнерусской дипломатии, которая прошла долгий путь от первых локаль­ных пограничных соглашений до политических договоров 60-х годов IX и начала X в.