Последнее путешествие эмигранта
Перед тем как уйти на пенсию, он работал бетонщиком — строил
небоскребы,— и ушел, когда стал дедом, а дети зажили своей жизнью. В пансионе
для престарелых на берегу озера Мичиган ему 6ыло совсем неплохо и он ни в чем
не испытывал нужды. И в то же время ему постоянно чего-то не хватало. И тогда
он решил, что на премию по страхованию раз в два года будет ездить в родное селение
и жить там, пока не истратит последний доллар.
Один из сыновей отвозил его в чикагский аэропорт, где для
него уже был заказан билет на авиалайнер, и через несколько часов он в Милане.
А там племянник, сын сестры Марии, неизменно ждал его со своим красным
«фиатом-127».
Впервые он вернулся в свое селение в 1971 году, почти через
пятьдесят лет — ведь он эмигрировал в Америку весной 1922 года. В молодости он
без малого шесть лет прослужил в альпийских частях, а после демобилизации
отстраивал разрушенные дома и обрабатывал развороченные снарядами поля. Но
потом жить стало трудно, голодно. У него не набиралось денег даже на то, чтобы
купить два раза в неделю пакетик крошеного табаку или в воскресенье распить
бутылку вина с друзьями. Он надумал уехать в Америку — благо там уже жил
шурин,— и тогда братья сложились и дали ему на дорогу.
В Америке он поначалу работал в каменоломнях, потом — на
большом цементном заводе и наконец строил небоскребы. Он женился на дочери
односельчан, которые перебрались в Америку еще в конце прошлого века. У него
появились дети, потом вспыхнула вторая мировая война, а затем и война в Корее,
где погиб один из его сыновей. Но вот настало время, когда он, словно старый
кот, мог греться на солнышке и отдыхать.
До чего же приятно было вновь увидеть родные места, где
прошла его юность, поговорить на родном плавном диалекте, а не жевать чужие
отрывистые звуки, встретиться со старыми друзьями, сыграть в карты, никуда не
торопясь, вспомнить о тех далеких временах, когда зимой забирался с девчонкой в
теплый хлев. Ничего похожего в его американской жизни не было: работа и дом,
работа и машина, работа и холодильник, работа и телевизор, работа и пенсия,
пенсия и пансион для престарелых. Иной раз он даже задумывался, а стоило ли
покидать родное селение, ведь живут же люди и здесь.
Долгими часами он сидел под сливой в саду у сестры и
блаженствовал — смотрел, как постепенно к полудню меняют цвет окрестные горы,
как пасутся на лугах коровы, любовался темным лесом вдали. Только это и
осталось в памяти таким, как прежде, потому что война, а потом земельная
спекуляция неузнаваемо изменили облик селения и лишь немногие улочки хотя бы
частично сохранили прежний вид. Но вот старые обычаи селяне сберегли. В
сентябре, едва разъезжались туристы и дачники, вечерами, перед тем как
растопить очаг, жители селения, как и встарь, садились у порога и неторопливо
беседовали о погоде, о птицах, об урожае, о лесе, о давно умерших
односельчанах, не забывая, однако, приглядывать за детворой, которая играла на
скошенных лугах.
— Хороши у нас вечера! Ой-йа! — восклицал старик эмигрант.
Каждое утро, спускаясь на велосипеде в селение за газетами,
я видел его под сливовым деревом с тосканской сигарой в зубах. Я останавливался,
одной ногой упираясь в низкую каменную ограду, а другую не снимая с педали, и с
удовольствием болтал с ним. Меня занимали его рассказы о жизни в Чикаго, об
одном из внуков, который в Калифорнии почти не вылезает из тюрьмы, но всего интереснее
было слушать о его юности в наших краях и о том, как он воевал здесь, в родных
горах, вместе с односельчанами, и среди них мой дядя — сержант-каптенармус.
Говорил он на старинном нашем диалекте, делая долгие паузы,
словно прислушивался к призывным крикам перелетных птиц, порождавших эти
воспоминания, и следил взглядом за коровами на альпийском лугу. Я понимал, что
острый запах сигары, птичьи прощальные голоса, позвякиванье колокольцев на шеях
коров, очертания гор напоминают ему о событиях далекого прошлого и помогают
забыть пыль и духоту цементного завода, шум компрессоров и кранов и очертания
небоскребов.
— Ой-йа,— частенько повторял он.— Ой-йа, Марио.
И мне приятно было слышать эту старинную присказку, которую
редко услышишь в наши дни.
На обратном пути, с трудом крутя педали, я взбирался наверх
и еще раз останавливался возле него, чтобы немного перевести дух. Он спрашивал,
что слышно в мире (для него миром отныне стало вновь обретенное селение), что
пишут в газетах. Я читал ему заголовки, но нередко замечал, что он вовсе не слушает
— его больше занимают акробатические прыжки синиц в ветвях сливового дерева.
Однажды утром после ночной живительной грозы в горах в
безоблачном небе ликовали жаворонки, под стрехами щебетали ласточки и я, как
всегда, спустился на своем велосипеде в селение. Мой старик сидел под деревом,
курил, пригревшись на солнце. Я торопился отправить статью в газету, и потому
лишь поприветствовал его велосипедным звонком.
— Чао! — крикнул он мне.— Какой чудесный день. Ой-йа!
На обратном пути я не застал его на привычном месте; в траве
валялся опрокинутый стул. Тогда я слез с велосипеда и вошел в дом, чтобы
рассказать старику о последних событиях в мире. В кухне собрались его правнуки
и жена внука.
— Дядя Анджело умер,— сказали они мне.— Только ты проехал,
как он свалился со стула, а когда мы подбежали, он уже не дышал. Мы его
положили на диван в столовой. Что же теперь нам делать?..
Сестра умершего Мария отчаянно рыдала, держа его за руку.
— Анджело, брат мой! — кричала она.— Анджело. Ну взгляни,
взгляни же на меня!
Мой друг, адвокат, который каждый год приезжает сюда из Рима
на месяц, потому что любит здешние края и здешних людей, проявил большую
деловитость и расторопность. По телефону связался с одним из сыновей Анджело и
сообщил ему о смерти отца. Он также позвонил американскому консулу, ведь Анджело
был гражданином США, а затем врачу и приходскому священнику. Позаботился он и о
том, чтобы старик лежал как пристало покойнику, а то тело уже начало каменеть.
А я стоял и думал: «Лучше и справедливее всего похоронить его среди своих, на
сельском кладбище, окруженном елями, лугами, горами, рядом с родным селением,
где жизнь течет, как в старые времена». Но сыновья решили перевезти гроб на
авиалайнере и похоронить отца в Чикаго.
С ближайшей американской военной базы в специальном
длиннющем автомобиле вскоре прибыл похоронный агент с образчиком своих товаров.
Он показал родным покойного десятки фотографий разных гробов, из всевозможного
дерева и со всевозможными украшениями. Гробы для атеистов и для католиков, для
евангелистов и мормонов, для женщин и мужчин, для молодых и стариков. С
вензелями и завитушками из бронзы, латуни, меди, серебра и даже золота. А
внутри задрапированные дамасским шелком, самых разных цветов и стилей,
гармонирующих с цветом кожи и с чертами дорогого усопшего. Привез он и
образчики кремов, румян, духов, одеколонов, лаков, похоронного одеяния. И все
это — от заморозки до погребения на городском кладбище в Чикаго, включая
доставку тела самолетом,— значилось в точном прейскуранте цен.
И в соответствии с этим прейскурантом родные Анджело заказали
все необходимое по телефону из Америки. Но прежде чем он, обряженный столь
пышно, отправился в путь, мы отнесли его в церковь, где его крестили
восемьдесят четыре года назад. В церковь пришли женщины и дети, несколько
старых друзей и соседи. И когда длиннющий автомобиль американского могильщика
увез нашего эмигранта в последнее, безвозвратное путешествие, мы помахали ему
на прощанье. Ой-йа, Анджело!